|
Среди путевых свидетельств о Кольском полуострове второй половины 19 века записки Константина Случевского стоят особняком, являясь с одной стороны проблемно-хозяйственными, с другой - бытописательными, с третьей - поэтическими. В 1884-1888 годах Случевский путешествует по северу и западу России в свите Великого князя Владимира Александровича в качестве журналиста-бытописателя. Результатом путешествий явились очерки "По Северу России" и "По Северо-Западу России". На Кольском полуострове великокняжеская экспедиция была в июне 1885 года. Великий князь Владимир Александрович (1847-1909), третий сын Александра
II, будучи человеком незаурядным, не раз выполнял поручения общегосударственного характера. Вот и на сей раз, кроме знакомства с побережьем, предстояло произвести рекогносцировку и поиск подходящей базы для военного флота России на Севере. Плавание началось 15 июня от Архангельска на клипере (или, как часто называет Случевский, на крейсере) "Забияка", построенном в Филадельфии в 1879 году и имевшем экипаж на 150 матросов и 20 офицеров при довольно внушительном корабельном вооружении. Длина клипера по палубе составляла 70 метров, ширина - чуть более 10. Скорость - до 15 узлов. Предполагаемый маршрут: от Архангельска через Соловки в Кемь, затем вдоль берегов Кольского полуострова в Териберку, в Ара и Ура-губы, где в то время работали китоперерабатывающие предприятия; затем в Кольский залив с заходом в Колу, потом в Иокангу, оттуда на Новую Землю и обратно в Белое море. На что обращаешь внимание, знакомясь с очерками? Во-первых, на полное отсутствие подобострастия или особого пиетета. Случевский не только без нужды не употребляет словосочетания "великий князь", но даже, кажется, вообще избежал его в рассказах о мурманской части путешествия, применяя вместо высокородного звания особы царствующего дома безликое определение "путники". Правда, есть тут любопытный нюанс. Вышесказанное в наибольшей степени относится к первому изданию "По Северо-Западу России", вышедшему в 1897 году, где Случевский, между прочим, счел возможным сказать о колянках: "...вообще женская красота, по-видимому, не цветет на нашем севере". В позднейших изданиях это замечание было опущено, надо думать, потому, что показалось автору недостаточно человеколюбивым. Второй запоминающейся существенной чертой очерков представляется хозяйский, основательный, в хорошем смысле государственный подход Случевского ко всему, попадающему в его поле зрения. Несколько странно даже, что он - поэт, служитель муз, считающийся предтечей и в некотором роде духовным отцом последующих вскоре декадентов, апологетов "чистого искусства", столь обстоятельно и со знанием дела рассуждает о китобойном и тресковом промыслах, о проблемах снабжения и обустройства мурманской земли, что порою кажется чистой воды хозяйственником. Рассказывая о покруте, он подробнейшим образом дает описание ярусного лова и заготовки трески, факторий, становищ, промысловых орудий, жемчужного промысла и соляного дела. Характеризуя экономику края, он приводит следующие цифры: - годовой улов трески по Мурманскому берегу составил в среднем 600 тыс. пудов; - цена соленой трески на Маргаритинской ярмарке в Архангельске -1 рубль 50 копеек за пуд; - цена сушеной трески - 4 рубля за пуд; - соли добывали на Мурмане 50 тыс. пудов в год, ввозили же иностранной соли 300 тыс. пудов в год. Очерки Случевского богаты рассуждениями о географии, гидрографии, геологии Кольского полуострова. В очерке "От Кеми до Териберки" Случевский дает очень образное описание бурного течения около мыса Святой Нос, вспоминает случай, происшедший здесь в 1872 году, когда шхуна "Бакан" доставила припасы на маяк и погибли 12 человек, бурное течение опрокинуло баркас. Териберскую бухту Случевский считает одной из лучших бухт нашего поморья - она отлично защищена от северо-восточного ветра отвесными скалами, называемыми здесь "волчками". В этой бухте крейсер "Забияка" спасся от шторма, настигшего его во время путешествия в июне 1885 года. Давая характеристику не совсем обычного для северных широт климата Кольского полуострова, Случевский упоминает не только действие на материк теплого Северо-Атлантического течения Гольфстрим, но говорит и об особом значении для местного климата острова Новая 3емля, который задерживает движение льдов с Северо-Востока: не будь этого острова, очень может быть, что белый медведь жил бы в Беломорье, а в Петербурге и Москве было бы намного холоднее. В очерке "Кола" Случевский вспоминает землетрясение 1872 г.: "В феврале месяце, в мясопустную субботу, в 4 часа утра, - подземные толчки длились 5 минут, после чего гора Соловарака дала большой оползень к реке Коле и обнажена одним боком до сих пор". Не менее интересно описание предметов быта саамов и поморов, представленных на выставке, устроенной в Коле прямо на траве - в честь прибытия Великого князя Владимира Александровича: это саамская кувакса, люлька, саамские и поморские кережи, одежда. Есть в очерках Случевского и некоторый социальный пласт. Вот отрывок из главы "Териберская губа": "В начале марта, задолго до того, как прилетает в Соловки первая чайка, по белым саванам нашего Севера, по мерзлым тундрам и озерам, пользуясь для ночлега редким лопарским чумом или простым навесом на бревешках, воткнутых неизвестным добрым человеком, тянутся из волостей Архангельской и ближней Олонецкой губернии к Поморью промысловые люди, так называемые "покрученики". Они законтрактованы еще с осени в Архангельске, на Маргаритинской ярмарке, своими хозяевами: они в долгу у них, потому что забрали деньги вперед, они идут на отработку с тем, чтобы повторить в будущем году то же самое: где пешком, где на оленях, двигаются эти люди, не имеющие полей, к великому, насаждаемому богом полю своему, к Ледовитому океану... Артель у поморов имеет такое же исторически-стихийное значение, как земельная община в земледельческой России, и не хватает только очень немногих и недорогих правительственных распоряжений, чтобы осчастливить этот славный, смелый и работящий народ". В путевых записках Случевского проявились и поэтические наклонности автора: "Если про какие-либо скалы в мире можно сказать, что они похожи на остовы, скелеты, так это про Мурман. Они в очертаниях своих костлявы и жилисты, и жилы эти как будто служили когда-то путями какой-то жизни и остались следами погасших геологических процессов от тех дней, когда камни еще двигались и совершали свои странствия. Берег этот, иззубренный, продырявленный, выдвинутый со дна океана, с великой глубины, гол совершенно: граниты и гнейсы обнажены вполне, потому что при этих колоссальных размерах пейзажа ни во что нейдут, конечно, всякие мхи, обильно и цепко растущие повсюду, ровно как чрезвычайно миловидная розовыми цветочками своими мелкая вороница и, наконец, березка-лилипут, березка-карлица, стланец, предпочитающая стлаться по земле, поблескивая своими густо-зелеными, крепкими листиками в серебряный гривенник величиной. Последняя представительница на Севере наших лиственных лесов, березка эта, съежившись и мельчая, все-таки провожает сюда родную землю, гнется к ней, целует, довольствуется тем, что дает ей эта земля, а дает она ей очень мало..." Поэтический подход чувствуется и в изображении лопарского чума, который в глазах Случевского есть нечто переходное между картиной природы и делом рук человеческих. "Чум, лопарский чум, это один из первообразов человеческого жилья, перед которым мы стояли. Применившись к местности, как применяется гриб, когда он растет между кореньями, потягиваясь к свету и теплу, приютился чум в глубокой расщелине скалы, между навороченными от века камнями, защищенный ими от всяких ветров. Подобные места по побережью насиживаются, как места нищих у той или другой из папертей церковных. На зиму лопарь уйдет в свое зимнее становище, оставив свой чум до следующей весны, и вернется к нему в полной уверенности в том, что никто другой не займет его. Это взаимная гарантия самых бедных на свете людей, прочнейшая, чем всевозможные писанные условия". И все же наиболее глубокое поэтическое впечатление, полученное Случевским на Севере, высказано в одном из его стихотворений цикла "Мурманские отголоски". Из тяжких недр земли насильственно изъяты, Над вечно бурною холодною волной, Мурмана дальнего гранитные палаты Тысячеверстною воздвиглися стеной, И пробуравлены ледяными ветрами, И вглубь расщеплены безмолвной жизнью льдов, Они ютят в себе скромнейших из сынов Твоих, о родина, богатая сынами. Здесь жизнь придавлена, обижена, бедна! Здесь русский человек пред правдой лицезренья Того, что Божиим веленьем сведена Граница родины с границею творенья, И глубь морских пучин так страшно холодна, - Перед живым лицом всевидящего Бога Слагает прочь с души, за долгие года, Всю тяготу вражды, всю немощность труда И говорит: сюда пришла моя дорога! Скажи же, Господи, отсюда мне куда? | 
