|
Шумят пороги, прыгают бешеные водопады. Вся природа пробуждается и весело торопится скинуть с себя последнюю дремоту. А солнце, солнце, не зная покоя, день и ночь не сходит с светлой дороги, словно не может оторваться от края, забытого им зимой. Тянутся к тучам вараки-горы и угрюмые утесы, скалы не хотят сравняться с землей, недавно, кажется, выбросившей их в родовых муках. Обволокли землю первобытные леса, леса без краю и начала. В этих лесах не звенит еще топор, но люди живут. Люди такие же первозданные, не отошедшие еще от природы-матери, такие же простые, как она. Зябнут в мороз и вьюгу полярных ночей, мокнут в соленой, холодной воде, кормят кровью комаров. Всегда готовы на беду. Но примеры матери всегда пред глазами: знают они, что сладка и в пользу идет пища, добытая своим трудом. Разве не видят они каждый день, что делает эта глупая рыба семга, прыгая часами и днями на отвесную струю водопада, чтобы попасть-добраться до тихой заводи, где можно посеять новое поколение. Разве можно понять, как извивается полярная березка, в старании выжить от студеного полуношника. Тонкая березка за надежным прикрытием выпрямляется, распускаясь неожиданно прекрасным, курчавым кустом, пока снова не прибьет сердитый ветер ее шустрые побеги. У водопада-падуна стоят три "тупы" - лопарей. В одной живут "ямщики" лодочной почты, в другой - рыбаки семужьего забора, третья отведена под "земскую станцию". В яме под горой пара амбаров, зеленых от водяной пыли, а поодаль над самым падуном - древняя часовенка, Бог весть когда и кем поставленная. Тут неизменные, тоже зеленые мшистые кресты. Выйти на волю из избушки, оглянуться - пылит внизу и грохочет неугомонный водопад, а взмыленные воды его, шумя, несутся мимо, мимо. Далеко, на еле видных вараках, улыбается серебристая тундра. Смотришь и не знаешь: лежит ли там зеленоватый снег, или это солнце бросило луч на покрытые белым мхом горы и посеребрило их. В станционной тупе, где я один коротал неделю, теперь народу много - гостей: нотозерские лопари - две семьи, кочующие на "осенние места", и сонгельский лопин Михайло - "маленько колдун", как говорят о нем другие. В избушке темно, тепло и ласково потрескивает камелек, оранжевым языком облизывая прокопченный чайник и котелок с ухой из кумжи. В
безлюдье встреча - большая радость. Колдун Михайло особенно рад моему приходу. А дело в том, что вчера приехали из Колы ямщики, привезли водку. А Михайло, как и всякий лопарь, водку любит больше себя самого и пить ее предпочитает стаканом, чтоб было перед чем перекреститься. Дай-ка подправиться, - говорит мне Михайло, - овеселею, скажу тебе добрую сказку. - Знает Михайло не мало старых былей, сказок и песен. А и прошлую нашу встречу очень "овеселел" Михайло, только и мог спеть:- Ах вы девушки милые, вот, вот, вот!.. Вы молодые, а я старичок, старичок... старый... Ушица поспела. За ухой ходчее говор-беседа. Солнце проглянуло сквозь тучи пред заходом, поиграло верхушками деревьев, бросило и нам в избушку сквозь радужное оконце светлую улыбку, осветило прокопченные стены и засияло на лысине старосты-деда. Раззолотилась и пена-пыль над падуном. Золотом вспыхнули чайки-восгруньи, косившие густой, смолистый воздух своими крылами - блестящими серпами. Мы говорим о семге, о новых тонях, об "осенних местах", о трудном переходе между двумя озерами по "тайболе-переволоку". - Скажи, - спросил ямщик у старосты, - как зовут по-русски тот камень на пол-тайболе? - Кладом зовем, - ответил староста. - Постой, скажу, - вмешался Михайло, повеселевший. - Вот слушай: - Давно то было, в старые годы, к лопинам шиши ездили, порато грабили. Всех зарежут: мужиков, женок и деток до мала; что ни найдут - все грабят. Постели, мех, жемчуг, деньги. Рекой они ездили больше, боялись тундры - еще забьют там лопаришки! А жили люди в те годы, как зверье, под землею: выроют яму, камнями и валежником сверху заложат. Весь погост такой. А прознают, что опять шиши идут, завалят ямы, тяжелое что оставят, другое на себе в вараки унесут, туда, где один олень-дикарь ходит. Нотозерские лопари помногу жить боялись, их больше всех резали. Был колдун у них тогда большой. Долго, долго: три жизни жил, за ним было одно спасенье. Делал он так: принесут все добро мужики к месту, про которое спрашивал ты, к камню тому, а он, колдун, скажет слово чудесное и не видно станет добра; придут шиши, ничего не найдут... А уйдут - колдун вернется, скажет слово, - опять все видно станет, унесут добро лопари. Только спрятал раз добро колдун, а сам помер. Так и не нашли лопари своего добра. Потом долго все ходили, все хотели клад тот взять, да не дается: слова настоящего не знали. Раньше хорошие колдуны были, и дед мой хороший колдун был, а тоже не мог достать. "Пошел раз дед клад тот доставать, лапка-собачка с ним была. Сказал дед слово, да видно не то, - из камня трое людей больших вышло и платья на них не было. Увидели деда и побежали за ним. Дед испугался, побежал еще быстрее, да видит - догоняют. Остановился дед, сделал кол и тем колом круг очертил. Люди тут его и нагнали. Добежали, а в круг войти не могут - дед то хороший был колдун - ходят кругом и не уходят. Видит дед, нужна им кровь. Жалко было, но заколол дед лапку-собачку верную. Ушли. В другой раз собрался дед добывать тот клад ... Тянется сказка-бывальщинка, как клубок ее разматывает Михайло, из одной в другую переходит. Разошелся дед. Потухло солнышко, чрез открытую дверь льется непрерывным плеском гул водопада и смешивается с ровным голосом старого рассказчика. Уж не для меня рассказывает он; сами льются сказки и были, не знаешь, где конец одной, где начало другой, где быль и где сказка: убедительно простое слово, и как лопарь входишь в веру всему. - А в те годы много пришло железных шведов с захода солнца. Сонгельсий погост нашли - вырезали, пошли нотозерский искать и русских у моря грабить. Нотозерский у падуна стоял тогда, в землянках жили. Пригнали сонгельские гонца: "всех", говорят, "режут". Заплакали все нотозерские. Зарыли землянки, сели в карбасы, поехали по Туломе реке на Большой Немецкий остров - семь верст ниже падуна. Оленей туда же перегнали. На верхнем конце острова поставили двух сторожить, сами в кустах схоронились. А сторожа-то раньше других уснули. Ждали-ждали, нет никого - обманули, видно, сонгельские. Едут шведы по реке, никого не видят. И мимо острова проехали бы, да заметили один карбас, плохо спрятан был. Остановились и всех сонных порезали, ни один человек, ни один ребенок не уцелел, оленей закололи. Только двое караульщиков остались: они и рассказали. Представляется, как могли рассказывать эти два лопаря каким-нибудь кильдинским - таким же прячущимся человечкам: "Проснулись мы, пришли, а все зарезаны". И слушатели замирают: "Ой худо, в вараки надо уходить!" Дикий крик раздался в воздухе: - Что это? - А не знаю, много по ночам разного голоса бывает в тундрах, - отвечает мне староста, - кричат! - Так кто же, птица или зверь? - добиваюсь я у вялого старика. - Нет. А, может, и птица, или бывает зверь. Только кроме них много в вараках живут. - Кто же еще там? - Разны бывают. Много у нас мест есть, где родясь никто не ходил: пахты разны. - Ну? - Так там и живут. Тоже вроде как люди. Разны есть в камнях. Там есть белые больше, безо всего ходят, и немые. А где лес в пахте, в таком месте водятся маленькие люди, вроде как ребята. Голые ходят, деньги у них есть. "Чакли" мы их зовем. Один колдун (у него сын сейчас еще жив - Елисеем зовут) много денег достал от них. Один раз пошел оленей-дикарей промышлять и убил одного. Поставил сруб, чтоб волки не растащили, пошел дальше. Увидел, что человек маленькой идет за ним и все так же делает. Заметил, что смотрят, - спрятался. Вернулся старик, видит - срубик из прутьев сделан, и мышь в нем лежит! Все так же сделал, чакли! Колдун, ай-ай, хитрый был! Пошел в другой раз, на то же место, взял кашу с собой и запасные каньги. Сел на видное место, кашу есть, ложкой хлебает и каньги завязывает - одной веревкой обе ноги обвязал. Потом оставил кашу, ложку, одну каньгу и завязку-ноори. Сидел день за камнями. Пришел через день чакли. Стал кашу есть, ноги в одну каньгу поставил и завязывает. Как завязал, колдун и подбежал, а чакли бежать не может: ноги в одной каньге и веревкой завязаны! Так его и поймал колдун. Завязал руки веревкой и говорит: - Не пущу, пока денег не дашь. Полезай под землю - доставай денег. Полез чакли в самую гору, долго ходил, принес деньги. - Мало! - говорить колдун. Ходил, ходил чакли, еще принес. Мало еще! - Чакли головой качает: нет, видно, больше. - Поди, еще принеси, хоть немного, тогда отпущу. Заплакал чакли. Ходил маленький человек, долго ходил, денег не нашел, принес кусок красного сукна. Колдун деньги на три части делил: одну ему, две себе взял; кабы всё взял - ничего бы не получил: в камень деньги рассыпались бы! В тундре много таких мест есть, где чакли водятся: варака, пахта такая придет, что пройти нельзя, там и живут. В стороне у Имандры чудь еще под землей хоронится. Выйти на волю, посмотреть на загадочный лес, где такие чудеса в наши дни творятся! Тихо
стоит он, и не слышно более странного крика какой-то ночной птицы, не видно ни чакли, ни каких-нибудь "живущих однако" существ. Сквозь пестрящую чащу несется один царящий шум водопада и тонет в нем бульканье вблизи токующего глухаря. Налетит пред утренним дыханием прозрачной ночи ветерок, прошепчет что-то лес, всколыхнувшись ветвями, громче загрохочет подогнанный водопад, скрипнет старая сосна. Белая ночь заволокла все, закутала прозрачным покрывалом и сгустила туманы у алого заката. Шумит, беснуется водопад. На скале, посредине его, старый крест. Не валится. Древние надписи изрисовали его странным узором и не разобрать ничего из вязи, смешавшейся с зеленью моха в одно загадочное целое. Не понять, не прочитать, когда и кем поставлен. А под ним-то, говорят, лежит колдун и большой, самый большой! Как луда крепкий был, не хотел смерти сдаваться, все хотел встать, пока лицом вниз не положили и крест не поставили! Нашептывает, напоминает ворчливый падун сказки о том, каких чудных дел "свидетелем" пришлось быть ему, а слушать некому, кроме меня да нерпы-тюленя внизу в пучине пены под водопадом. Выстынет - выглянет, осмотрится. Потом еще выше подымет мордочку с умными человеческими глазами и прислушается. Послушает и скроется, чтоб чрез несколько мгновений опять послушать у другого каскада. Сыро, тепло... "Жар птица". Берлин, 1922 г.
|
