ИНФОРМАЦИОННЫЙ ЦЕНТР 
альманах "Живая Арктика"

Из воспоминаний Л. Тартаковской

В ноябре 1929 года С.М. Киров вызвал моего мужа В.И. Кондрикова в Смольный, откуда он пришел с новым назначением. В удостоверении было сказано: "...назначается временным директором треста "Апатит".

До этого Кондриков работал в совершенно другой области – был управляющим Ленинградским коммунальным банком и промбанком. Поэтому задачи, поставленные перед ним, были для него новы и неизвестны. Он был взбудоражен, взволнован, и в то же время это новое назначение полностью захватило его. Сергей Миронович обещал познакомить его с людьми, занимающимися апатитовой проблемой, которые помогут ему войти в курс дела.

С этого времени и начал создаваться трест "Апатит". Помещения для треста еще не было, и наша столовая в ленинградской квартире сделалась местом сбора.

Однажды раздался звонок. Я побежала открывать. В дверях стоял высокий грузный человек лет пятидесяти, с круглым улыбающимся лицом. Это был академик Александр Евгеньевич Ферсман. В последнее время я часто слышала его имя, увидела же его впервые.

Когда он вошел в столовую, где уже собрались обычные наши посетители, обстановка сразу как-то изменилась. Все оживились, начали пересаживаться, устраивая Александра Евгеньевича за тесным столом. Ферсман шутил, но я видела, каким внимательным, пристальным взглядом он всматривался в Кондрикова. (Когда много времени спустя я ему рассказала об этом, он вспоминал:

– Да, я хотел понять, сможет ли такой молодой человек справиться с этой сложнейшей задачей.

– И что же вы решили?

– Я сразу поверил в него, – отвечал мне Александр Евгеньевич.

Жаль было в тот вечер, когда Александр Евгеньевич посмотрел на часы и стал торопиться на какое-то заседание.

Так Ферсман вошел в нашу жизнь. По совету академика Кондриков отправился в заграничную командировку – знакомиться с работой ведущих обогатительных фабрик. Он побывал в Германии, в Швеции. Вернулся полный впечатлений. Рассказывал о том, как высока там механизация, как благодаря этому небольшое число людей обслуживает машины и агрегаты...

В конце 1929 года Сергей Миронович Киров и Иван Федорович Кадацкий, председатель Ленинградского исполкома, поехали в Хибины. С ними был и Василий Иванович Кондриков. Это была его первая поездка. Вернулся он из Хибин переполненный впечатлениями, планами. Часто начал туда ездить. Жили все, до постройки первых бараков, в 2-х вагонах. Мне очень хотелось туда, но жилья не хватало. Когда Василий Иванович приезжал в Ленинград, у нас по-прежнему было людно, шумно, интересно, а я с завистью слушала всех этих увлеченных людей. Все мои дела и жизненные планы как-то потускнели. Я кончала балетную школу, успела уже тан-цевать в Одесском театре оперы и балета. Но как же жить дальше?

Однажды Василий Иванович, который каждое утро, когда бывал в Ленинграде, ездил к Кирову в Смольный, пожаловался ему, что ему незнакомы теория обогащения, геология и это ему мешает. Сергей Миронович сказал: "Пошли учиться жену, она тебе поможет". Мне и раньше приходила в голову такая мысль, хотя и не представляла себе, как это сделать.

Я узнала, что в Ленинграде есть Горно-обогатительный техникум, где можно учиться экстерном. Достала программу, учебники и спокойно сдала все предметы, пока не дошло до химии. Теорию сдала отлично, но когда нужно было решать задачи, я не смогла решить, кажется, ни одной.

Когда к нам пришел Александр Евгеньевич, Василий Иванович начал подшучивать надо мной, и я рассказала о своей неудаче.

Александр Евгеньевич помог мне. Он познакомил меня с молодым ученым, Володей Щербиной, который работал в СОПСе на Университетской набережной, там же, где Ферсман. Я несколько раз туда приходила. Александр Евгеньевич сказал: "Если вам что-нибудь непонятно, то и я объясню". Но я быстро справилась, и через три года хорошо сдала все экзамены.

Главная задача на первых порах состояла в том, чтобы подобрать людей – работников самых разных специальностей. Иногда эта вербовочная компания приводила к комическим эпизодам.

Как-то возвращались мы с Василием Ивановичем домой. По дороге встретили молодого человека.

– Слышал я, Василий Иванович, о твоих делах,– сказал повстречавшийся нам человек. – Большое дело затеваете на Севере.

Кондриков стал с увлечением рассказывать, потом воскликнул:

– Послушай, братец, бросай все, поехали к нам на Север!

Тот очень уди-вился:

– Что же я там буду делать?

– Не беспокойся, мы найдем тебе хорошую работу. Едем...

Когда этот человек распрощался и ушел, я спросила Кондрикова, кто он.

– Понимаешь, никак не могу вспомнить. Знаю, что не раз с ним встречался, что он хороший парень, а кто это – не помню, хоть убей.

И только дома, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Да ведь это Рувим Шапиро, директор Мариинского театра!

Осенью 1930 года я отправилась из Ленинграда в Хибины. Кондриков выехал туда раньше. Сначала мы жили в бараке, в том самом, где 1 января 1930 года было историческое совещание с Сергеем Мироновичем Кировым, потом переехали на 19-й километр. Над речкой Белой стоял барак. Другой, высокий берег реки, лиловел от зарослей иван-чая. Вдали видны были горы. В бараке поселились мы с Василием Ивановичем, а также Георгий Гансович Гебер и Яков Иванович Цагарели - заместители управляющего трестом. Четвертая комната служила столовой, здесь собирались по вечерам обитатели дома и приезжие. Все время кипел громадный медный чайник. Здесь, за вечерним чаем, заканчивались в мирной обстановке переговоры, которые днем, в управлении треста, проходили довольно бурно.

Самыми частыми нашими гостями были представители ленинградского института Механобр, проектировавшего обогатительную фабрику.

Однажды к нам туда заехал Ферсман и уговорил Кондрикова поехать на базу Академии наук, которая находилась на озере Малый Вудъявр.

Горная станция представляла собой длинный барак. Несколько ступенек, и вы в первой большой комнате. Посередине – длинный деревянный стол, по обе стороны – деревянные скамьи, на окнах, по стенам – на полочках, по углам какие-то ящички и ящики с минералами, мешочки с травами, горшочки. Дверь из этой комнаты вела в коридор, где было еще несколько комнат. В разное время усталые, запыленные люди с рюкзаками за спиной приходили сюда, чтобы отдохнуть после многодневных походов, разобраться в найденных образцах и снова отправиться в экспедицию.

Помню такой случай. Из тундры вернулся небольшой отряд молодых геологов. Почему-то Ферсман, который был с ними, где-то задержался и оказался на разъезде Белом один. Когда он направлялся к поезду обросший, весь в пыли, с рюкзаком за плечами и с посохом в руке, к нему подошли двое молодых военных и предложили следовать за ними. "Куда вы меня ведете?" – удивился Александр Евгеньевич. "Не разговаривай", – был суровый ответ. Александр Евгеньевич начал им объяснять, что он возвращается из экспедиции, что он академик Ферсман. "Знаем-знаем, какой ты академик", – рассмеялись они и повели к какой-то будке. И только после того, как Александру Евгеньевичу дали возможность повидаться с начальником станции, его со всякими извинениями отпустили.

Оказывается, из заключения бежал опасный преступник, и его разыскивали по всей дороге.

Однажды зимой, когда я была на базе, лопари привезли образцы руды. Александр Евгеньевич уговорил их покатать нас на оленях. Мы просили Александра Евгеньевича поехать с нами, но он отказался:

– Жаль олешек, они здесь маленькие, трудно будет им везти "тонны Ферсмана".

Еще одно воспоминание, связанное с Малым Вудъявром.

Однажды мне передали, что Александр Евгеньевич просил меня приехать (Кондриков был в это время в Москве). Когда я приехала, Ферсман меня спросил, могу ли я быть секретарем на большом совещании геологов, горняков, химиков, которое должно было состояться на Малом Вудъявре. Я немного струсила, но согласилась.

Кондриков был очень удивлен, когда в Москве получил на 4-х телеграфных бланках отчет о совещании, подписанный председателем Ферсманом и секретарем Тартаковской.

Недолго существовал этот милый, госте- и странноприимный дом – первая база Академии наук в Хибинах.

Вскоре был построен
двухэтажный дом в шведском стиле, который нам казался дворцом после скромного барака. Он получил гордое название "Тиэтта" (по-фински – наука).

Однажды мы приехали туда с мужем. После совещания Кондриков уехал в Хибиногорск, а меня уговорили остаться. Утром меня разбудили какие-то странные звуки – пение, смех. Я подбежала к окну. Внизу, под моим окном, стоял Ферсман, по бокам 2 студента, все задрапированные в какое-то подобие плащей, в руках какие-то предметы, изображающие гитары, и пели: "Я здесь, Инезилья"...

Этот чудесный дом на берегу Малого Вудъявра сгорел во время войны.

Они сделались большими друзьями – пятидесятилетний Ферсман и тридцатилетний Кондриков, такие разные люди. Может быть, этому способствовала общая большая любовь к Хибинам. Александр Евгеньевич говорил, что это его любимое детище. Часто встречались в Москве, Ленинграде, а когда разъезжались – писали друг другу. Многие письма Ферсмана сохранились в моем архиве.

В двадцатых годах, во время гражданской войны, когда Кондриков был комиссаром, он был контужен. Время от времени у него начинались сильные боли в спине. В 1932 году врачи послали его лечиться в Кисловодск и Ессентуки. Однажды к нам приехал Ферсман. Он лечился в Железноводске. Мы долго гуляли, разговор был, конечно, о Хибинах, о запасах руды, о перспективах. В тот раз мне показалось, что глаза у него были грустные и он не так весело шутил, как всегда. Вскоре и мы к нему приехали в гости.

В 1933 году у меня родился сын, и первый подарок был от Александра Евгеньевича. Это было желтое атласное одеяльце. В то время в магазинах их не было, поэтому подарок был прекрасный и очень кстати. Простеган он был кетгутом - хирургическими нитками, других не было.

Вообще Александр Евгеньевич был очень внимателен. В 34-м году было пятилетие нашего супружества. Мы ничего не устраивали, никого
не звали.

И неожиданно пришел Александр Евгеньевич. Нас это так обрадовало, это был приятный сюрприз. Вечер прошел как всегда, когда принимал участие Ферсман, весело, интересно. Не помню уже, как узнал Александр Евгеньевич о нашем юбилее.

Вместе с Кондриковым Ферсман не раз посещал строительство НиваГЭС-2, с которой они связывали решение многих энергетических проблем Хибинско-Кандалакшского узла. О радости Василия Ивановича по поводу пуска гидростанции можно судить по телеграмме, которую он отправил мне и сыну в Ленинград: "Родилась прекрасная дочь! Заработала Нивская ГЭС..." В ответной телеграмме я ему написала: "Сердечно поздравляем! Гордимся. Инна, Дмитрий".

Была еще одна встреча. Ферсман лечился в Карловых Варах. Кондриков получил телеграмму с просьбой встретить его.

Было раннее солнечное утро. Мы ехали по набережной мимо Летнего сада. Александр Евгеньевич рассказывал о своей поездке. Воздух был какой-то особенно свежий, в каждом вздохе Невы сверкали и переливались солнечные блики. Красота набережных зачаровывала.

Александр Евгеньевич задумался:

– Я был во многих прекрасных городах, столицах, но красивей Ленинграда не видел города, – и уже обращаясь к нам:

– Какое счастье вернуться домой, к себе на родину... в Хибины, к вам, мои друзья...

Кондрикова арестовали в начале 1937 года, когда он возвращался из очередной командировки на стройку в Монче-тундру. У поезда его встретили люди в форме, усадили в сани и молча довезли до дома. Там уж шел обыск: на столе лежали документы, из книжного шкафа были изъяты старые книги 20-х годов. Кондрикова обвиняли в связи с врагами народа, во вредительстве, непочтительном отношении к партаппарату и даже в связи с иностранной разведкой. К чести Василия Ивановича, держался он во время следствия с достоинством, никого из товарищей по партии и работе в Хибинах не оговорил...

Из заключения Кондриков не вернулся: его расстреляли.

И хотя после XX съезда Кондриков был полностью реабилитирован, до сих пор его роль в освоении хибинских апатитов по-настоящему не отражена.

Рекламные ссылки: