|
Чекист Штегман
объезжал лагеря. Казалось, здесь был
сосредоточен весь гной, который отцедила
страна. Контрреволюция была здесь собрана,
как в хорошем музее.
Садясь в поезд, Штегман заметил
рослого мужчину в очках. Огромная борода
тянулась к кожаному ремню,
перехватывающему в талии телогрейку.
Штегман подозвал бородача.
Походка у него была военная.
– Вы старый пепеляевец?
– Так точно.
– А, значит – старые
знакомые. – Он не забыл, как семь тысяч
офицеров в серо-голубых еще сохранившегося
гвардейского сукна шинелях и попы в
лиловых рясах подняли восстание. Шесть
дней шел бой на улицах Томска. Штегман был
тогда начальником пулеметных команд.
– Мы дрались шесть дней, –
вспомнил Штегман, – и вынуждены были
бежать по реке Оби. На помощь восставшим
шли чехи...
Перед ним стоял адъютант
генерала Пепеляева. Оказалось, он сидит в
лагерях десятый год – редкий случай.
Штегман спросил адъютанта:
– Отчего вы не бреетесь?
Тот ответил, что не бреется с тех
пор, как попал в лагеря, и решил обрить
бороду не раньше, чем выйдет на свободу.
"Да, не все здесь голуби, –
подумал Штегман. – Чего же он не, сбежит?
Охрану здесь ищи с фонарем, поезда проходят
мимо каждый день, а подашься в сторону от
железной дороги – глушь, кто там будет
искать".
И вдруг с прозрачной ясностью
Штегман представил себе то, что уже не раз
приходило ему на ум в последнее время и что
сейчас стало твердым сознанием.
В обшлаге рукава его шинели
лежала местная газетка.
В ней было напечатано письмо
бывшего вора И.Ш. Лейбихина.
Лейбихин бежал однажды из
лагерей. Теперь, получив освобождение, он
проживал в Симферополе.
Вот что он писал: "Убедительно
прошу оповестить через газету всех бывших
воров, что на воле везде и всюду идет такое
движение: правонарушители отрекаются от
преступности и идут работать. Преступный
мир пустеет. Наступает конец всему тому,
чем мы когда-то жили".
"Это пишет вор, –
сопоставлял Штегман, – а что делать
адъютанту? Нет, ему некуда бежать.
Вырвавшись из лагерей, этот человек, может
быть, укроется на время от агентов ГПУ, но
как ему обойти на улице, на проселке, на
платформе железнодорожного полустанка
тысячи обыкновенных, простых людей? Он
встретит девушку с коромыслом на плечах, а
она – комсомолка. В поле он увидит
ребенка, – и это пионер".
"И никуда ты не уйдешь,
адъютант!" – усмехаясь, подумал
Штегман.
– Прикажете – могу и
побриться, – с опаской сказал бородач. Он
все еще стоял рядом.
– Ваше личное дело, –
равнодушно ответил Штегман и поднялся в
вагон.
За окном пошел, набирая скорость,
густой, весь в снегу лес.
В лагере Штегман угадал и таких,
которые работали хорошо, и получали
вдоволь хлеба, но глаза их были голодны и
втянуты внутрь. То были люди, думающие о
родных местах. Они сушили сухари и прятали
их под матрац.
Среди них было много кулаков.
Чаще всего с ними это бывало весной или
поздним летом, под урожай. Им казалось, что
стоит им вдруг появиться в родных местах,
– никто не посмеет запахать их поле или
сгрести в колхозный амбар скошенную
пшеницу. Они забыли, что и засевали уже не
они.
"Все равно, это мое добро, –
думал каждый. – Мне еще Иван Касименко,
почитай, третий год должен".
Они лежали на нарах, каждый лицом
к спине другого, и подсчитывали. Дерюга,
Колыбель, Шепет, Дуля, Власов Никита,
припоминали они.
На круг выходило, что им должен
почти что весь колхоз.
"Хвост у них возьмешь! Не
отдадут, сукины дети".
Возвращался какой нибудь беглец.
В темноте, схватив за рукав, его отводили
украдкой в сторону.
– Ну, что там? – не скрывая
жалкой надежды, спрашивали они.
– Везде обнаковенно, –
обреченно и жестко отвечал он. От злости
сплевывали ему на сапог и отходили прочь,
будто незнакомые.
Сухари съедались. Люди начинали
подумывать о жизни всерьез.
|