ИНФОРМАЦИОННЫЙ ЦЕНТР
"Живая Арктика"
Нина Ивановна  Гаген-Торн.

В  К О Л Е

(Из путевых заметок 1924 г.)


 

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900-1986) - известный советский этнограф, кандидат географических наук. Как и многие русские интеллигенты, Гаген-Торн дважды - в тридцатые и в сороковые годы - прошла тюрьмы, этапы и лагеря. После окончания Института народов Севера много работала в экспедициях, занималась изучением народов Севера. В 1922 году молодая практикантка-этнограф Нина Гаген-Торн отправляется на Кольский полуостров. Мы знакомим Вас с ее воспоминаниями от поездки по "Мурманке", посещения Колы, Мурманска и Гаврилово.

 

 

- А в чем, дочка, твоя практика будет? - спросил в    вагоне седой длиннобородый старик.

"Начинается! - подумала я. - Как объяснить этому старику свою задачу?".

- Видите ли, дедушка, я изучаю, где да как люди живут, какие у них обычаи, порядки, житье.

- Так, а пошто ты это изучаешь?

- Чтобы люди знали и в книгах написали, где худо, где хорошо живут.

- Хорошо там, где нас нет, это уже известно, - сказал старик.

- А вдруг мы там и окажемся? - улыбнулась я.

- Ну ладно! - согласился старик, отрезая ломти семги. - Угощайсяка семушкой, детушка!

- А вы пирожки мои кушайте, пожалуйста, - сказала я.

- Пирожки чать не твои, а матушкины, не ты стряпала, - шутил старик, - а семушка - моеловная.

- Вы рыбак? Помор?

- Поморянин.

- Откуда?

- С Колы. Про Колу слыхивала?

- Как же, около Мурманска поселок.

- Не Кола коло Мурманска, а Мурманск коло Колы ставлен, - строго сказал старик. - Кола из веков стоит, еще ковда, может, и Москвы не было.

- А вы, дедушка, откуда это знаете?

- Помним. От Господина Великого Новгорода сюда люди набегали. С норвежанами здесь торги велись. От дедов-прадедов знаем. В церкви у нас и книга была счисления лет, где писано, ковда Кола стала и ковда церковь ставлена и грамоты жалованы от царя Ивана Васильевича... Слыхали про такого царя? Грозным прозывался...

- Где же эта грамота, дедушка? И сейчас в церкви?

- Англичане увезли, книги и грамоты. Англичане у нас были. Не в досюльные годы - то, нет, теперь приходили. Церкву все рисовали да на карточку снимали, а книги, бают, увезли. Да ты гости к нам в Колу, там те все обскажут.

- А песни у вас старинные есть?

- Песням как не быть, где люди, там и песни живут.

- Я приеду обязательно! Как вас зовут, дедушка?

- Морей Иванович, а прозвище Шаньгин. Песни лучше всех моя старуха знат. Она как заведет были-небывальщины - не переслушать! С Зимнего берега она, с Золотницы; там место певчее, поют постатейно и старину хранят. Я как на Новую Землю ходил, все с золотничанами, с жениной родней зимовал. У них старик был - ну, старик! Его с собой для утехи зимовать брали. Зверовать он стар, не неволят, а долю дают: старины сказывай, песни выпевай. Без этого на зимовке нельзя. Заскучат какой парень - тут цинга и привалится. Как она заманиват, знаете? Девушкой прикинется, в губы целовать начнет - лежи не вставай! А рот в крови. Сон нападат. Поддался парень - и сгинул. Тут надо: распотешил бы кто! Про то и держат сказителей!

- Вот так способ лечения цинги, - усмехнулась я.

- Ты, дочка, не зимовала, так не перечь! Человек без песни - что птица без крыльев... или уха без соли, - усмехнулся старик. - Где люди, там и песни. Гости' к нам в Колу, увидишь.Он сошел на станции Кола, а я доехала до Мурманска. Мурманск в те времена был двухэтажным бревенчатым городом с немощеными улицами. Он кипел, как живорыбный садок, заезжими людьми. Облстрой, Облисполком, Облжелдор - пестрели названия на домах. А улицы были без названий. Я разыскала отдел культуры, записалась и решила, что успею съездить в Колу.

Я сошла с железнодорожного пути, будто переступила в другое время - в стародавние годы. Застыли на берегу светлого залива большие бревенчатые дома - хоромы из кондового леса. У одних - окна в два ряда, один над другим, у других - в один ряд, высоко над землей. Распахнуты узорные ставни. Сбоку крыльцо, широкий бревенчатый въезд. Двор - под одну крышу с жильем. Торчат над крышами деревянные конские или птичьи головы.

Не тесня друг друга, просторно, стоят усадьбы. Вокруг - ряды кольев; шипит ветер, покачивая на них сети.

Как вожак среди стада, на пригорке - колоколенка. Церквушка невелика. Темные бревна в многоугольных перекрещениях; в куполах - многошатровая крыша. Резная галерейка ведет на высокую звонницу. За церквушкой - вода. Церквушка улыбается воде и небу, словно родилась от них выросла, и стоит, радуется тишине... Черные карбасы и высокие с резными носами йолы стояли на воде. Вода так тиха, что отражались в ней и карбасы, и церквушка, и хоромы, и дальние горы, и розовые, предвечерние облака.

Вдоль по улице шла - плыла статная девушка в длинной темной одежде: несла на плечах коромысло с ведрами, полными воды, они - не шелохнутся. Может, она тоже - только отражение?

Я пошла, твердо ступая по каменистой земле. Точно погрузилась в подводный мир стеклянной прозрачности. Передвинулась машина времени, и я попала в семнадцатый век, или просто пригрезилась сказка? В зарю уплывала многоярусная, многошатровая церквушка.

Поправив наплечные ремни рюкзака, я посмотрела на ближайший дом: в нем отодвинулось боковое окошечко. Высунулась старушка в темном повойнике:

- Кого тебе, умница? - спросила, прищуривая светлые глаза.

- Морей Иванович где живет? Скажите, пожалуйста.

- А к нему и попала, голубка, - улыбнулась старушка, - проходи в хоромы-то: не заперто.

Я поднялась на высокое крыльцо и шагнула в сени. На пороге хозяйка улыбалась:

- Ты, что ли, песни собираешь? - спросила она. - Старик-от сказывал. Ну, проходи, проходи. Просим милости.

Я перешагнула порог. Золотистые лики икон глянули из большого угла. Хлебным теплом дохнула печь. У окон белели лавки.

Марфа Олсуфьевна поправила сухими, тонкими руками темный платок на повойнике, сняла с толбчика возле печи большой белый самовар, неторопливо надела трубу. Собирая на стол, стала рассказывать:

- Старик-от мой вернулся из Питера, сказывал: стретилась девушка, сама бойка-баска, про песни спрашиват. К нам гостевать собирается. Ну, говорю, гость в дому - серебро, песня - золото.

- А мне скажете?

- Там поглядим, как управимся. Скоро старик вернется, семушки принесет, уху варить станем. Садись гостевать, девушка. Поставила, на стол самовар, вытерла полотенцем толстые, с синим краем чашки.

- С Норвеги чашки привезены, - сказала она, заметив, что я их рассматриваю. - Свекор-батюшка в Норвегу каждый год йолы водил, с Норвеги что привозил. Норвежане ему знакомы были: как на Колу прибегут с кораблям, у нас стояли. У нас семгу берут, олений да беличий мех, нам сукна везут, снасти... На том Кола стоит - торги заводить. Еще с Господина Великого Новгорода мужики сюда торговать прибегали с Норвегою.

- А вы исконние, здешние?

- Старик мой здешнего коренью, а я с Зимнего берега, с Золотницы. Марфа Олсуфьевна из-за самовара разглядывала меня. Я слегка стеснялась, давая себя рассмотреть. - А вы чьих будете? Родители живы ли?

- Живы родители, в Петрограде живут, я с ними. В институте учусь. Сюда, на Мурман, нас, трех студентов, на практику послали.

- Как же отпустила тебя матерь, таку молоденьку?

- Я вовсе не такая молоденькая, мне уж двадцать первый год! Кто меня удержать может? - задорно сказала я. Марфа Олсуфьевна засмеялась, но посмотрела укоризненно:

- Матерь всегда удержать может. Вон у меня сыны вовсе большие мужики, а скажу - удержатся. Один женатый, отделен, а из материнского послушания все одно не выходит. А ты ишь какая выросла, выискалась!

Я покраснела и в ту же минуту поняла: эта краска, ребячливая беспомощность сделали больше, чем любой обдуманный прием: завоевали доверие. С потеплевшими глазами хозяйка села к окну.

- Ну, - сказала она, - коли хошь, слушай, спою тебе старину. Она протянула руку, взяла начатую вязать сеть, сделала несколько быстрых движений челночком, потом подняла голову, поглядела на окно и запела. Пела негромко: "Жила-была чесна вдова Мамельфа Тимофеевна..." Дальше в песне говорилось, как стал собираться сын ее на богатырские подвиги, стал на колени, просил материнского благословения. Не благословила сына ехать Мамельфа Тимофеевна. И опять стал на колени сын, в землю поклонился.

- Вишь, - прервала пение Марфа Олсуфьевна, - богатыри у матери спрашиваются, а ты говоришь! Материнско благословение - сила. Олсуфьевна сидела, прислонясь к наличнику окна. Прямой, сухощавый очерк ее лица темнел в закатном огне. Словно пела про сестру - вдову Мамельфу Тимофеевну: собирает сына, наставляет молодецкую силу с мудрой материнской строгостью. Стоит сын: большой, удалой, озорной, а не смеет поперечить матери. И я догадалась: всегда так было - сидела мудрая женщина в доме, держала в руках ключи или прялку. Не пряжу, а долгую нить памяти своего народа плела. Приходят к ней сыновья, разудалые, буйные, становятся на колени, просят благословения. Кто просил - получал, тот и путь находил.

Становилось синее в избе. Опять отворилась дверь, вошел Морей Иванович и с ним какой-то чернобородый, носатый мужик.

- Пришел? - прервала пение хозяйка.

- Да и гостя хорошего привел! Милости просим!

- Здравствуй, Герман Михайлович!

- Здравствуйте, Марфа Олсуфьевна, - ответил чернобородый, - да ты пой, не обрывай песню.

- Я, почитай, кончила. Надо ужин собирать. Гостя баснями не кормят...

При огне я рассмотрела чернобородого Германа. Он был кряжист, невысок, одет в серую куртку, темные брюки. Крутой тонкий нос оседлан очками. Черная борода прятала нижнюю часть лица и делала его старше, но глаза из очков смотрели по-детски: серьезно и доверчиво. Он говорил, как помор, но в гибких интонациях голоса чувствовалась возможность другой речи.

- Давайте знакомиться, заезжая гостенька, - сказал он, протягивая мне руку и рассматривая меня с веселым интересом. - Крепс, Герман Крепс. Вы из Петрограда пожаловали?

- Да, - отвечала я, называя себя и охотно поддаваясь дружескому интересу Крепса. - Из Петрограда на практику. Я из Географического института.

- Так, так! Еще одна экспедиция? Скоро здесь будет на каждого лопаря по исследователю, но это хорошо! Вы на каком факультете?

- Этнограф. А вы что делаете?

- Быка вожу по Мурману.

- То есть как это возите?

- Очень просто: в вагоне. Три четверти вагона - под быка, четверть - под меня, так и живем.

- Но куда же и зачем вы его возите?

- На коровьи свадьбы. Бык один на всю Мурманскую дорогу. Несколько лет назад по всему Мурману ни одной коровы не было. Я  - агроном. Вопросами животноводства, как и всем здесь, до сих пор занималась железная дорога. Я ведаю животноводством. Приходится самому возить быка, лечить коров, читать лекции, изучать и гербаризировать флору для выяснения возможностей животноводства и его кормовой базы... И еще многое другое. (*)  До войны это был совершенно дикий край. Война выдвинула необходимость Мурманского порта и постройку железной дороги. Но только после революции, когда прогнали англичан, оккупировавших край, его стали изучать и осваивать.

По мере того как он говорил, отпадал поморский акцент, зазвучала привычная питерская речь.

- Вы из Петрограда? - спросила я.

- Был когда-то. Теперь лопарем стал. Хорошо здесь: места нетронутые, птицы непуганые, звери неловленые, люди непорченые. "Край непуганых птиц" - читали у Пришвина?

- Ишь, Герман Михайлович места наши нахваливат... Садитесь к столу-то! - сказала хозяйка.

- Свои места хвалить нечего, - усмехнулся Герман Крепс, пропуская меня на лавку.

- Вы не любите Петроград? - удивилась я. Герман покрутил бороду и усмехнулся, блеснув очками:

- Ну, пожалуй, люблю. Но жить в каменном мешке не могу: ни неба над головой, ни земли под ногами, ни мыслей в голове... Тянет Север. Говорят, этим заболевают, любовью к Северу.(*)

- Интересная болезнь, возможно, и я заболею. Похоже - уже.

В Мурманске

 

Федя Физик мерил Мурманск длинными ногами. Был в Облисполкоме, в ОблОНО, в Главрыбе, в Севрыбе, в Севпорту, но везде отвечали: "Экспедиций тут много, а которая где останавливается - не интересуемся". Федя шел к вокзалу по будущей улице, утомленно спотыкаясь о корни: Лиза с вещами ожидала его на вокзале.

Чернобородый, крепкий человек сквозь очки посмотрел на него и сказал:

- Не вы ли, часом, товарищ Физик?

- Да, - отвечал удивленный Федя. - Я - Физик.

- Прекрасно! - сказал чернобородый. - Идемте скорее есть уху и копченого палтуса!

- Почему есть уху? - удивился Федя.

- И палтуса. Обратите внимание на палтуса. Нина велела поторопить вас.

- А где же она?

- На докладе в Облисполкоме.

- Я должен вернуться на вокзал - там сидит Орлова.

- Нет, Елизавета Порфирьевна не сидит на вокзале, а следит, чтобы не перекипела уха. Бык спит и не помешает.

- Какой бык?

- Холмогорской породы, который живет со мной в вагоне, где Елизавета Порфирьевна варит уху.

- Почему же Елизавета Порфирьевна варит уху в вагоне у быка?

- Потому что Нина встречала два петроградских поезда, третий просила встретить меня, так как пошла в Облисполком. Но я опоздал, вы уже ушли. Я забрал Елизавету Порфирьевну к себе в вагон и кинулся за вами, поручив ей уху. Мурманск невелик, человека отыскать можно: своевременно или несколько позже...

- Печурка эта, под названием "буржуйка", служит преисправно, - говорил Крепс, запуская еще порцию рыбы в кастрюлю. - Уха должна быть тройной системы: первая порция - ерш, рыба - собаке. Вторая - окуни - употребляется для концентрации навара и тоже идет собаке. Третья - хариус или кумжа - опускаются в последний момент - на еду.

Лиза смеялась. Ровные белые зубы, стекляшки очков, отлив на гладко зачесанной толстой косе - все отсвечивало розовым от танцующих в печке огоньков. Горбоносый хозяин говорил так, будто они век были знакомы.

- Как ты успела со всеми познакомиться, Нина? - удивилась Лиза.

- Узнать недолго. Ехали вместе с Мореем Ивановичем, помором. Он пригласил к себе в Колу. Записала былины и встретилась с этим джентльменом, - улыбнулась я Крепсу. - Что у вас? Фотопринадлежности привезли?

- Да. - Лиза указала на рюкзак, откуда торчали желтые ножки штатива. - С деньгами хуже. Сережа больше достать не мог.

- Не велика штука - деньги, проживете и так, - сказал Крепс, разливая уху, - рыбки на всех хватит. Каков ваш маршрут?

- Хотим с вами посоветоваться, Герман, в Облисполкоме мне говорили, что лопари сейчас откочевали на лето на реку Воронью. Крепс достал из ящика карту.

- Вот Воронья. По ее течению лопари со стадами идут к морю. Олени гнуса не выдерживают, а у моря его нет.

- Как добраться? - наклонилась над картой Лиза.

- На боте "Областьрыба" до Гаврилова, там поморское стойбище и фактория. А повыше, на Вороньей, лопари ловят семгу.

- Это действительно самое разумное, - Лиза оглядела всех.

- Вы обе, кажется, готовы сегодня плыть на Воронью, - улыбнулся Федя.

- Если бы вы знали, как интересно было в Коле!

- Поморы достойный народ, - кивнул бородой Крепс, - крепкий народ. Это вам не рязанские или тамбовские мужички, эти век шапки ни перед кем не ломали, крепостного права не знали, от новгородских ушкуйников их корень.

- Ну вот, ну вот! А в Гаврилове и поморы, и лопари, - сказала я.

 

Гаврилово

 

Председатель обрадовался вдруг появившемуся развлечению: трое незнакомых из Питера! Радостно сел за стол, усадил нас, бумажки рассматривал:

- Так-так... Оказать содействие? Окажем! Дело хорошее, гостите, гостите... Я городским людям рад: помогут революционной сознательностью. Поселю вас к Бушуевым: люди семейные. Хозяйка хорошая, самостоятельная женщина... И светелка порожняя есть. Да вон, - председатель глянул в окно, - бушуевский зуек идет. Олешка! Иди сюда!

В комнату вошел синеглазый худенький мальчик лет десяти. - Веди к матери. Постояльцы, мол, к вам. В светелке им знатно, и вам не помеха. Ну-к што? Идите!

Положив вещи, мы пошли осмотреть поселок. Был он невелик: казенная лавка, где выдавали пайки рыбакам, склады для трески, салотопная - для выпарки жира из тресковой печени, несколько громоздких срубов, где жили рыбаки. Немногочисленные дома постоянных жителей. Дошли до реки Вороньей, куда должны были прикочевать лопари.

В лавку сведения о нас еще не поступили. Со следующим ботом должны были прислать наш хлебный паек, но когда прибудет этот бот - неизвестно. У нас только остаток привезенных из Мурманска сухарей. Решили - будем питаться грибами, их много...

На третий день туман вышел из океана и захватил землю. Он был так густ, что казалось, бушуевская светелка плавает в нем, как поплавок.

- Три дня, - мрачно сказала Лиза, - три дня уже, как мы приехали, а видим только туман в огромном количестве, в меньшем - скалы и в минимальном - поморов. Хотела бы я знать, когда же приедут лопари?! Безделье угнетает.

- И бескормица тоже, - согласилась я. - Хотела бы я знать, когда же прибудут наши пайки? Сухари уже кончились.

- Обошлись бы и грибами, если бы дело делали, - сурово ответила Лиза.

- А вы пошто трешинку не берете? - спросил Олеша, поднимая голову от тетрадки. О нем мы забыли, так тихо сидел он в светлице, раскрашивая Федиными красками срисованный с журнала пароход. Лежа на животе, высунув язык, он с утра рисовал и красил - первый раз в жизни увидел акварельные краски.

- Как же нам рыбу брать, когда у нас на это денег нет? Только что паек выкупить, - сказал Федя. Олеша засмеялся: - Нешто за рыбу деньги платят?

- То есть как же без денег?

- Да как йолы пристанут, подойдите - вам каждый трешину даст! Нешто могут человеку не дать? Товда рыба ловиться не станет. Так ведется: пристает рыбак и, кто стренется, дает рыбину. Вы бы давно про рыбину-то сказали, - укорил Олеша, - я думал, вы рыбу не едите! Он вышел из светелки и с грохотом побежал по ступенькам. - Интересный народ поморы, - сказала я. - Стоит все-таки заняться ими.

- Но мы приехали с другим заданием, Нина, - с упреком сказал Федя.

- Ну до чего же я несознательна! - сказала, отворяя дверь, Онисья Романовна. - Как это не догадалась рыбы предложить! Ведь уха наварена, на всех хватит. Пойдемте, пойдемте, милости прошу ужинать.

На другой день, когда рыбаки возвращались с лова, я села на берегу. Стройная, просмоленная йола с высоко поднятым носом, сложив парус, скользнула к берегу. Парень выпрыгнул на камни, подтянул канат и закрепил его.

Старик с вспененной, кудрявой бородой подвязывал паруса и смотрел на меня светлыми глазами.

- Здравствуйте! - сказала я. - Не знаю, как полагается говорить, когда люди с лова вернулись.

- Как ни скажи, все ладно, дочка, коли от сердца скажешь, - дружелюбно ответил старик. - Возьми-ка рыбину на уху. Вот с печенкой, мы еще не пластовали. А печень трескова больно сладка в ухе. Едала ты трескову печенку свежую, чужаниночка?

- Нет.

- Ну бери на добро здоровье! Сейчас пластовать станем. - Скажите, пожалуйста, почему первому встречному всегда дают рыбину? - спросила я.

- А как же? Кого стренешь - надо дать: тебе бог послал, и ты дай, а то море осердится, - убежденно сказал старик.

- Ну, спасибо, дедушка...

Рекламные ссылки: