| ИНФОРМАЦИОННЫЙ ЦЕНТР "Живая Арктика" |
Борис Ширяев.Из книги "Неугасимая лампада" (Соловки в 1923 г. Соловецкий биосад).Посвящаю светлой памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего мне в день получения приговора: "Не бойся Соловков. Там Христос близко".
Соловецкие монахи - особенные. Других таких по всей Руси не было: не в молитве, а в труде спасались. Обычай этот древний, от самих святителей повелся, когда они первый храм Господен на Соловках воздвигали из валунов и палого бурелома. Храм тот был во славу святого Преображения Господня учрежден, и стоял он на том самом месте, где теперь Преображенского собора алтарь. Только намного он теснее алтаря был. Более двенадцати чернецов в себя не вмещал. Так в истинных древнего писания Житиях сказано. Ладья же, на которой святители на остров прибыли, в ту же ночь волею Господней сама назад к матерому берегу уплыла и там на причал стала. Таково было дано знамение: святителям на острове оставаться и далее на Полночь не идти, новым же трудникам во имя Господне с Руси на той ладье прибывать и трудом души свои оберегать от бесовского мирского искушения и напастей. Иеромонах Никон, что монастырским гончарным заводом раньше управлял, рассказывал, как он с подначальными трудниками и к службе Божией только раз в году поспевал, на Светлое Христово Воскресение. Тропари же ирмосы и псалмы пели каждодневно, глинку замешивая и печь растопляя. - Телесное тружение - Господу служение, обители - слава и украшение, бесам же блудным - поношение, - поучали богомольцев чернецы и сами пример показывали. От монахов и богомольцы тот обычай переняли: придет человек помолиться, отстоит молебен у мощей святителей-тружеников, да и останется на год сам потрудиться во славу Угодников Божиих. По обету многие трудились год, два и три, покаяния усердного и просветления духа ради. Ими, трудниками Земли Русской, возведены и неодолимая волной Муксоломская дамба - стена на море и нерушимые стены Соловецкого кремля, мало чем Московскому уступающие: длиною округ верста три четверти, толщею же превыше московских. Сложены они из непомерных валунов по указу благочестивого государя Феодора Иоанновича, радением Бориса Годунова, Правителя Царства, ближнего боярина и царского шурина. Петр-император, посетивший Соловки, тоже здесь потрудился: выточил на голландском станке и сам вызолотил резную сень над архимандритовым местом в Преображенском соборе. Висит теперь и она в том же музее. Петр оставил о себе память и в виде каменного столба, на котором высек: <До Амстердама-града ...... верст, До Вениции-града ...... верст>. В течение дальнейших лет цифры верст стерлись, но начертания букв еще можно разобрать и теперь. Обычай сильнее времен. Он нижет на себя годы, как нить - окатные бурмицкие зерна. Сменились века, рухнуло Московское царство, нет более и благоверных его царей, а идут к Святому острову трудники со всей Земли Русской, и нет им конца-краю. Тугим узлом закручены безвременные годы, и в невиданном разноцветий сплелись в нем пестрые нити людских жизней. И в давно ушедшие времена бывали такие, что не своей волей проходили за тяжелые, окованные железом ворота Соловецкой обители. Привозили их туда с гербовыми листами, именными указами архимандриту. В них прописано было, как именовать и как содержать приданных: в железах ли, в затворе или с братией купно, с именами или безымянно. Случалось, что имена их самому архимандриту известны не бывали, а в листах значилось: <указанные персоны>. Когда братия уходила с острова, то древние книги и рукописи, - много было их в <книжной палате> архимандрита, - схоронили в потаенном месте. Может быть, закосив землю, а может - и в стену замуровали. Оставшимся чернецам то место указано не было. Но хозяйственные книги чуть ли не за три века и часть монастырского архива остались. Половина их, а возможно, и больше, погибла от огня, остальное было свалено в подвалы и в "рухольную клеть" монастыря, где уже лежат многие тысячи икон и иконок древнего дониконианского и нового письма. Новые пришедшие трудники нашли эти листы, книги, тетради и даже свитки, разбирали их ночами, после работы в лесу, и потом поместили в антирелигиозный музей. В этом архиве и значились некоторые узники ушедших веков Соловецкого монастыря. В конце недолгого царствования второго Петра, по навету врагов своих - вошедших в силу Долгоруких, - привезен был на Соловки первый граф Толстой, Петр Андреевич, заключен был в угловую кремлевскую башню и прожил в ней более десяти лет. При воцарении дщери Петровой о старике вспомнили. Долгорукие тогда уже сложили свои головы на плахе. Присланный на остров гвардии сержант объявил узнику царицыну милость: все отобранное в казну имение, чины и ордена вернуть, а самому быть, где пожелает. Но старец не захотел вернуться в суетный Санкт-Петербург. Преобразилась черная душа предавшего на муки и смерть горемычного царевича, принял он ангельский чин и в покаянии, слезах скончал свои дни. В уцелевших от пожара и расхищения листах соловецких записей значатся и другие узники. Вины их не указаны, и можно лишь догадываться, что при Екатерине попадали сюда иные вольтерьянцы-богоотступники и кое-кто из братьев-каменщиков, но нов затвор навечно, а покаяния в грехах ради, по церковному суду. Через год-два их отпускали. Последним Соловецким узником был последний кошевой атаман Запорожской Сечи Петр Кальнишевский. Пробыл он в заточении вплоть до восшествия на Российский престол императора Николая Павловича. Сто один год ему был, когда пришло помилование, и он, как Толстой, не захотел вернуться в суетный, ставший чуждым ему мир, но пострига не принял и, скончавшись, похоронен был не на братском кладбище, а одиноко, в стенах кремля. Его могила нетронута и по сей день. На ней лежит тяжелая каменная плита с полустертой надписью.
<СОЛОВКИ В 23 ГОДУ>
Первые узники Соловецкой каторги - Соловецких лагерей особого назначения - СЛОН-ОГПУ прибыли на разоренный остров в 1922 году. Это были в подавляющем большинстве офицеры Белых армий, вольно или невольно оставшиеся на территории бывшей Российской Империи, ставшей тогда РСФСР. Они пробыли здесь недолго. Через месяц ими забили до отказа две гнилые баржи, вывели на буксире в море и потопили вместе с баржами. Но тропа была проложена, и по ней потянулись новые и новые толпы. Прибывали и одиночки. Главным образом, сюда шли <каэры> - заподозренные в контрреволюции (уличенных, конечно, расстреливали на месте), но была и шпана, и <легавые> провинившиеся чекисты. Соловецкая песня рассказывает об этом времени так: ...И со всех углов Советского Союза Едут, едут, едут без конца... Всё смешалось: фрак, армяк и блуза. Не видать ни у кого лица... В 1923 году, кроме немногих оставшихся там монахов, на Соловецком, Анзерском, Заячьем и Конде - четырех островах каторжного архипелага - было лишь два-три человека, прибывших туда по своей воле. Охрану берегов нес Соловецкий особый полк (СОП) - мобилизованные. Им командовал Петров, комиссаром при нем состоял Сухов. Оба заслуженные красные партизаны гражданской войны, оба сильно пили, вследствие чего и были упрятаны подальше от глаз. Первым начальником СЛОН был Ногтев, попавший туда по той же причине, и позже там же расстрелянный. Он был прост и малограмотен, во хмелю большой самодур: то <жаловал> без причины, отпуская с тяжелых работ, одаривал забранными в Архангельске канадскими консервами, даже спиртом поил, то вдруг схватывал карабин и палил из окна по проходившим заключенным. Стрелял он без промаха, даже в пьяном виде. Топивший в его комнатах печи уголовник Блоха рассказывал, что по ночам Ногтев сильно мучился. Засыпать он мог только, будучи очень пьяным, но и зас-нувши, метался и кричал во сне: - Давай сюда девять гвоздей! Под ногти, под ногти гони! До Соловков он был помощником Саенко, знаменитого харьковского чекиста времен гражданской войны. Его заместителем и после него вторым начальником СЛОН, тогда ставшим УСЛОН, был латыш Эйхманс, тоже проштрафившийся чекист, откомандированный на Соловки за хищения и растраты. Он был иного типа: интеллигентный (бывший студент Рижского политехникума), деловитый, энергичный, он делал карьеру на революции, дал промах на прежней службе, а потом на Соловках старательно и умно выслуживался. Вернуться на материк ему все же не удалось. По неизвестным причинам он был переведен лет через пять начальником лагеря на Новую Землю и там расстрелян. ГПУ строго хранит свои тайны. При Эйхмансе кровавый хаос Ногтева постепенно замыкался в твердую, четкую систему советской каторги. Такими же <почетными> ссыльными были и остальные вельможи Соловецкой сатрапии первых лет: нач. адм. части - тупой, звероподобный Васьков и нач. 1-го отд. УСЛОН - грубый, но добродушный Баринов. Даже нач. санитарной части М.В.Фельдман, жена члена верховной коллегии ОГПУ, была сослана туда собственным мужем для охлаждения ее африканских Страстей. Она закончила свои дни в стиле всей своей жизни: была убита ревнивым поклонником в Пятигорске. Но на Соловках о ней сохранилась добрая память: мягкая, культурная, окончившая Женевский университет, она многим облегчила тяжелые годы и казалась светлым лучом в сумраке соловецкой безотрадности. Такие же провинившиеся чекисты занимали все крупные должности в управлении, из них состояла внутренняя охрана и комплектовался комсостав 15 арестантских рот (16-я рота - кладбище на соловецком жаргоне). Каторжное население Соловков в первые годы их существования колебалось от 15 до 25 тысяч. За зиму тысяч семь-восемь умирало от цинги, туберкулеза и истощения. Во время сыпнотифозной эпидемий 1926-27 гг. вымерло больше половины заключенных. Но с Открытием навигации в конце мая ежегодно начинали приходить пополнения, и к ноябрю норма предыдущего года превышалась. Роты были разнохарактерными и по составу, и по режиму, и по быту. Первые три составляли <трудовой пролетариат> и были на привилегированном положении: размещались по 5-6 человек в бывших монашеских кельях, светлых, теплых, чистых, имели пропуска за ворота кремля. В них концентрировались рабочие местных производств, оставшихся от образцового монастырского хозяйства: верфи, литейно-слесарной мастерской, канатного, гончарного, кирпичного заводов. Четвертая и пятая роты - хозяйственные, тоже со смягченным режимом. Шестая - духовенство. Она была сформирована позже, уже во время правления Эйхманса, и создалась в силу необходимости. До того времени на кухни и продовольственные склады назначались каторжане разных категорий, но все неизбежно проворовывались. Голод - не тетка. Это надоело Эйхмансу, и практичный латыш решил сдать все дело внутреннего снабжения лагерей корпоративно духовенству, до того рассеянному по самым тяжелым уголовным ротам и не допускавшемуся к сравнительно легким работам. Духовенство приняло предложение, епископы стали к весам, за складские прилавки, диаконы пошли месить тесто, престарелые - в сторожа. Кражи прекратились. В 10-й роте группировались наиболее привилегированные спецы и служащие управления. Они жили сравнительно свободно. Зато 11-я рота была тюрьмой в тюрьме: помещения на ночь запирались. Три последние роты - самые тяжелые. Они были размещены в наскоро приспособленных развалинах Преображенского собора, холодных, темных, грязных, с нарами в три яруса. Беспрерывный шум сбитых сюда двух-трех тысяч человек, полное господство уголовников, тяжелые работы в лесу, на торфяных болотах и в море - вязка плотов. Через эти роты в обязательном порядке проходили все новоприбывшие, и многие застревали в них. Смертность здесь превышала 50 процентов. Счастливцы, после долгих мытарств, попадали в отдаленные командировки: в Савватиевский скит - главную стоянку рыболовов, на Муксольму, где помещался скотный двор и было огородное хозяйство, и в разбросанные по островам малые скиты. Там, вдали от начальства, жилось вольнее. Женщины помещались отдельно в <женбараке>, вне кремля, а на маленьком Заячьем острове, в полуверсте от пристани, был штрафной женский изолятор. Традиция затейливо протянулась через оборванный век: именно с Заячьего острова молились Соловецким святыням женщины-паломницы, не допускавшиеся на самый остров. В каторжные времена на <Зайчиках> был только один мужчина - семидесятилетний еврей-бухгалтер из ЧК Моргулис. Любовь была строжайше запрещена на Соловках, и преступления против этого запрета жестоко карались; Ромео шел на Секирку, Джульетта - на Зайчики. Кормили беспрерывно и неизменно похлебкой из голов трески. Хлеба, очень плохого, - полкило. Жиров не было совсем. Цинга и туберкулез развивались быстро и с необычайной силой. Заболевший редко задерживался в лазарете более месяца перед последней путевкой в <шестнадцатую роту>. Там его ждала всегда разверзтая братская могила. Особенно страдали от этих болезней шпана, уголовники, здоровье большинства которых было уже расшатано водкой и кокаином. В эти первые годы первой советской каторги ГПУ еще не уяснило себе экономических выгод широкого применения рабского труда. Система концлагерей зародилась здесь же, на Соловках, но несколько позже. Тогда же Соловки были просто каторгой с жесточайшим режимом, царством полного произвола, бойней, в которой добивались последние явные и многие возможные враги советизма, а также свалкой для нетерпимого в столицах уголовного элемента. Непосильный для большинства двенадцатичасовой тяжелый труд был лишь методом массового убийства, но не служил еще целям эксплуатации коммерческой выгоды. Все вновь прибывшие проходили сначала общие работы: лесозаготовки, торф, вязку плотов. Норма выработки - срубить, очистить от сучьев и вытащить на дорогу 10 деревьев в день выполнялась немногими, сильнейшими. Невыполнение урока иногда сходило с рук, но чаще влекло за собой задержку в лесу на морозе на несколько часов, а то и на всю ночь. Многие замерзали. Замерзали и в старой монастырской дощатой голубятне, куда за отказ от работы запирали в мороз в одном белье. Летом за то же преступление ставили <на комарики>: привязывали голыми на ночь в лесу, где комаров, <гнуса>, носились тучи. За преступления против дисциплины и лагерных правил полагались <Секирка> или <Аввакумова щель>, о них - особый рассказ. На работах, особенно ночных, пристреливали часто. Но били очень редко. Случаев избиения каэра я не помню. Шпане попадало. С общих работ просачивались на производства. Там было легче. Наиболее ловкие интеллигенты быстро приспосабливались к соловецкой обстановке и пролезали в <чиновники> управления, прорабы, табельщики и т.д. Это давало возможность облегчить быт, получить лучшее помещение (пища была еще одинакова для всех), пропуск за ворота и другие блага. Капля воды отражает в себе океан: Соловки отражали в себе все основные черты тогдашней жизни Советского Союза, население которого, болезненно отрываясь от старого уклада, еще только приноравливалось к новым уродливым формам. На Соловках было тесно, и поэтому борьба за жизнь была особенно заострена. Было холодно и голодно - трения, укусы, уколы, неразрывные в быту с этой борьбой, ощущались особенно болезненно. Темпы развития новых советских бытовых форм на Соловках даже обгоняли союзные: тюремная замкнутость, безграничный произвол, полное презрение к человеческой личности "и ее правам", постоянная беспредельная лживость, вездесущий, всемогущий "блат" - узаконенное мошенничество всех видов, хамство, перманентный полуголод, грязь, болезни, непосильный, принудительный, часто бессмысленный труд - всё это доводилось до предела возможного. И вместе с тем среди этой наползавшей мути безвременных лет на Соловках того периода еще вспыхивали зарницы высокого жертвенного подвига, отблеска осознанного до глубин души долга, светочи чистой Христовой любви, каких уже не было позже, в годы, описанные И.Солоневичем <Россия в концлагере>, и тем более в той беспросветной зловонной мути, в которой погрязал еще позже М.Розанов <Открыватели белых пятен>. Ближе всего к описываемому мною периоду очерк Г.Андреева <Соловецкие острова>. Тем не менее все три упомянутых автора писали правду: менялись времена - менялись люди. Последние нити старой Руси тогда еще вплетались в новую советскую жизнь. Соловецкие каторжане <первых призывов> были осколками Великого Рухнувшего. Они не прошли еще шлифовки непа, переплавки пятилеток, их сознание не было еще истерто в порошок дробилкой советской пропаганды, жерновами звериного, скотского советского быта - <житухи>, они не были еще теми <мизерами>, размельченными личностями, в которых неуклонно и неотвратимо превращает русских людей победивший социализм и неразрывная с ним жалкая, мелочная и страшная именно своей мелочностью борьба за <местечко под солнцем>, за сто граммов колбасы, за полметра дополнительной жилплощади... На Соловках это столкновение - связь двух эпох - переживалось острее и резче, чем <на воле>, ибо здесь концентрировались протестующие, которые там были рассеяны, но и здесь, и там на смену человеку шел гомункулюс, механизм; брюхо напирало на сердце, но сердце еще билось...
<СОЛОВЕЦКИЙ БИОСАД>
С одной из первых партий 1924 года на остров прибыл учитель зоологии одной из станичных кубанских гимназий казак Некрасов. Ничем особым он не блистал, был рядовым провинциальным учителем, но свой предмет любил и не по-книжному, не схоластически, а живо, страстно, пламенно, тесно связывая теоретическую премудрость с ее основой - жизнью животных. Случайно он попал на отдаленную от кремля командировку, вернее, наблюдательный пост охраны на побережье. В этом глухом углу острова гнездилось много гаг. Некрасов набрал птенцов и приручил их, одомашил, как он говорил. Статью о своем опыте и о возможных выгодах его промышленного использования он поместил в только что начавшей выходить тогда еженедельной печатной газете <Новые Соловки>. Потом дал туда же и другую, с очень смелой и, быть может, необоснованной гипотезой о происхождении соловецких <лабиринтов>. Эти <лабиринты> нередки на побережье и островах Белого моря. Они представляют собою скопление поставленных на ребро каменных плит, образующих огороженные <закутки>. Некрасов предположил, что эти циклопические лабиринты были <скотными дворами>, в которых доисторические обитатели Севера содержали живых тюленей в тот период, когда их стада откочевывают в просторы морей. Тюлени были главной пищей обитателей Соловков того времени. Эти статьи были замечены. В результате Некрасову были предоставлены широкие возможности для развития опыта превращения гаг в домашних птиц, и под его руководством в бывшей летней резиденции архимандрита, в трех километрах от кремля, на берегу прозрачного озера был организован <Соловецкий биосад>. Некрасов любил, хотел и умел работать. Умел он и <попасть в тон>, заинтересовать, кого надо, своей работой. Он предложил Эйхмансу разводить на Соловках ценную по своему меху американскую, вернее, нью-фаундлендскую крысу ондатру, а также и чернобурых лисиц. Эйхманс <клюнул>, как обычно <клюют>, вернее, <клевали> большевики на всё новое, неизвестное. Эта их психологическая черта верно и правдиво изображена в рассказе <Роковые яйца>, временно вычеркнутого из русской литературы талантливого М. Булгакова. Не останавливаясь перед затратами, на Соловки были доставлены американские крысы и сибирские чернобурки. На Соловках же были переведены и изданы несколько брошюр об американских пушных питомниках и заложен первый в СССР питомник пушных животных. Я слышал, что позже обезличка оформившейся социалистической принудиловки стерла соловецкий биосад, как ненужную мелочь, но идея, впервые в России осуществленная соловецким каторжником Некрасовым по его воле и инициативе, нашла дальнейшее развитие: под Москвой и в других местностях Европейской России, а еще более в Сибири функционируют питомники не только пушных животных (лис, куниц, соболей), но и <лечебных>, маралов, рога которых (панты) богаты содержанием гормонов. К 1927 г. некрасовский питомник разросся в небольшую биостанцию, которая была связана с Академией Наук и выполняла ее задания по изучению флоры и фауны Белого моря не только в его верхних слоях, но проникала и в таинственные глубины, изучая жизнь в водах с температурой ниже нуля. Среди работников биосада были и люди науки, были и просто любители этого дела. В числе этих последних мне запомнилась одна необычайная, возможная только в СССР, фигура сосланного на Соловки вместе с женой - бразильского консула в Египте синьора Виоляро. Каких только неожиданностей, несуразностей, нелепостей не встречалось на Соловках в те неустойные годы. |